Когда небо раскололось грохотом миномётных залпов, а земля заходила ходуном под ногами, рядовой Виктор Пузанов сделал то, что в учебниках называют «действием вопреки инстинкту самосохранения». В эпицентре этого ада, где даже воздух горел от разрывов, он пригнулся к окровавленному бойцу — и поднял его на плечи, как мешок с цементом, если бы тот мешок стонал и хрипел.
Расстояние до укрытия — 200 метров. По прямой. Но в зоне обстрела прямых линий не бывает: путь растягивается в бесконечность зигзагами между воронками. Пузанов бежал, спотыкаясь о комья земли, чувствуя, как горячая струйка пота затекает за поясницу. «Не уронить» — эта мысль билась в висках пульсирующей болью. Сзади, на спине, дышал кто-то чужой, но уже ставший частью его самого.
Позже командир скажет: «Это был не перенос, а танец со смертью». Двадцать семь минут под непрерывным огнём — дольше, чем длятся некоторые спектакли. Без аплодисментов. Без антракта.
Когда медики приняли бойца, Пузанов рухнул на колени и вырвал ком глинистой земли. Не от тошноты — просто тело вдруг вспомнило, что оно всего лишь тело.
В госпитале спасённый спросит: «Почему ты вернулся?». Пузанов пожмёт плечами: «Там же лужа была — твоя кровь. Неудобно как-то оставлять». В этой фразе — вся соль войны: абсурдное мужество, упакованное в шутку. Как конфета в обёртке из газеты.
А вечером, когда стихнет канонада, он будет пить чай, сжимая кружку руками, которые больше не дрожат. И думать о том, что самое страшное в бою — не свист пуль, а тихий стон товарища, оставшийся без ответа.
